Глава восемнадцатая

За считанные годы стоянка Семена Домогацких в Усть-Барыке, начатая немудрящей избой, превратилась чуть не в село. По соседству с его просторной хороминой, рядом с лавкой, дверь которой стерег огромный замок, похожий и свернувшуюся черную собаку, рядом с бревенчатыми амбарами, где хранились товары и зерно, появились избы и избушки русских батраков и приказчиков, юрты тувински работников. Растянулось это поселенье по луговине вдоль огородов Домогацких.
А скотины, а птицы у него! Жирные свиньи с выводками поросят ковырялись в дернине у реки, блаженно хрюкали в лужах. В протоках напротив изб воды не видать — столь там плавало гусей и уток. На высоких шестах обсыхал сети с тяжелыми свинцовыми грузилами и балберами-поплавками.
Утвердились на тувинской земле Семен Лукич с Серафимою. Большую силу набрали.
— Может, обратно за Саяны махнем, Сима? — кажд-весну спрашивал Семен Лукич.
Серафима Мокеевна вздыхала:
— Давай еще годик побудем…
Так оно и шло: скот к скоту, деньги к деньгам. Уж куда больше? На что больше-то? Но, видно, крепко зацепило Серафиму да и Семена Лукича богатство. Еще маленько, да еще, да еще…
Весной 1914 года распространился слух, что Танну-Тува присоединилась к России. Разное говорили люди. Дескать, и маньчжуры над нами властвовали, и монголы нами владели… Как-то будет под белым царем?
Прошение о принятии Тувы в состав Российской империи послали хемчикский правитель Буян-Бадыргы, нескольк нойонов, а также настоятель Чаданского хурэ Чамзы камбы. Еще в год Коровы отправили. Рассмотрели в царски департаментах это прошение, написанное по-старомонгольски и скрепленное большими печатями.
17 апреля 1914 года Тува под наименованием Урянхайского края была включена в состав Енисейской губернии, а осенью того же года в месте слияния двух рек — Каа-Хема и Бий-Хема — начали строить город Хем-Белдир, Белоцарск[1].
Вот когда Семен Лукич широко расправил крылья. Теперь ему нечего было церемониться ни с тувинскими батраками, ни с их правителями.
Буяном хозяин был доволен. Парень все мог, все умел: за лошадьми ходить, и сеять, и косить, и плотничать. Даже свиней, которых тувинцы не знали, пас.
Домогацких умел, когда ему выгодно, слово держать. Он запомнил, что Соскар сам не любил со скотом возиться и про брата то же самое говорил. Лукич и не настаивал: у него для Буяна другой работы хватало. Он и не собирался из нового батрака скотника делать. А если парень сам за все берется,— его дело. Тут хозяин ни при чем. Хочешь свиньями заниматься? Давай занимайся. Ах, ты и от птицы не отка­зываешься? Дай тебе бог, работничек! Старайся. Не убудет от тебя. Думаешь, щедрее хозяин станет? Держи карман шире!
А весна та началась трудно. По старым поверьям, год Тигра — нехороший год. Словно подтверждая это, дули пронизывающие, иссушающие ветры, а дождей не было. Собе­рутся тучи, обложат все небо, но ветер разгонит их, а над степью клубится пыль. Сеять в сухую землю — все равно что выкинуть семена. Домогацких загонял батраков. У них, как у старых кошек, одни глаза блестели, до того извелись, исхудали на работе. Огороды у Семена Лукича больше, чем пашня у чейзена. Ну-ка, полей их! Да не по одному разу на день. Домогацких все на огород поставил. Расчет у него вер­ный был: с поливом он без урожая не останется, значит, при­быток все одно будет.
Буян едва денек выкроил, чтобы домой съездить. Аал Кежикмы остался там, где Соскар дом построил,— у Каме­нистого Брода. Так все по Барыку и стали называть — аал Кежикмы. Никто не осмеливался произнести имя Сульдема, считали его давно умершим. Соскар, по примеру своего Се­вээн-Оруса, тоже на огород переключился. И Хурбе, опять поселившийся рядом, был с ним заодно.
— Жива ли, здорова, мама? — подал голос Буян, едва переступив порог.
У очага он увидел девушку, и лицо его будто огнем обожгло, а сердце чуть из груди не выскочило.
— Ой! — радостно воскликнул он.— Да это же Анай-Кара! Совсем не узнал.
Анай-Кара вместо ответа улыбнулась и, застеснявшись, опустила глаза, но улыбка ее сказала Буяну больше, чем сто тысяч ответов. Он хотел спросить, когда она тут появи­лась, и… потерял голос.
– Ну и жара,— ни с того ни с сего произнес он. — Все, как есть, выгорит. В Хендерге, наверно, не так?
– В Хендерге прохладно,— заговорила девушка.— Дожди идут. Травы разрослись.
— А мы всю весну пыль глотаем.
— Кара несколько дней как приехала, а к нам не заходила, чашки чая еще не выпила,— попеняла мать. — Угостить ее хочу, сынок. Только что про тебя ей рассказывала, что у Севээн-Оруса с прошлого года батрачишь.
Буяну понравилось, что мать, совсем как он, называла девушку Кара. Просто Кара!
Кежикма подала на тарелке свежий сыр-быштак, paзлила по пиалам чай.
— Садитесь вместе. В детстве вы были неразлучны. Я всегда удивлялась: что за девчонка?! В руках вместо иголки с ниткой аркан, лук да стрелы. Вон как выросла.
Буян нарочно поднимал выше край пиалы, чтобы незаметно, украдкой поглядывать на смущенное лицо девушки. За какие-то два года отчаянная девчонка с жиденькими косичками, тонконогая, тощая, с огромными раскосыми глазами стала такой красавицей. Щеки у нее пополнели, и на них горел румянец. Губы алые-алые… И коса толстая… А чернющие глаза — будто еще больше сделались…
«Красивые глаза!» — подумал Буян и вспомнил песню:
Красота моей любимой
В выраженье черных глаз.
Нет на свете счастья выше —
Их увидеть хоть бы раз.
 
Красота моей любимой
В озаренье милых глаз;
Все бы отдал я на свете,
Чтоб смотрели на меня…
 
Прошлым летом Буян засматривался на оюннаровску: красавицу, с которой Чудурукпай разъезжал. Вот уж нашел кем любоваться! Да Анай-Кара в тысячу раз лучше… Конечно, дочка Опая чалана хороша собой, но красота ее вся на поверхности. А Анай-Кара… Анай-Кара излучает красоту. Невеста Чудурукпая — распустившийся цветок поздней осени, а Кара… Кара — еще не раскрывшийся горный пион.
Притихшие, сидели они друг против друга, будто впервые увиделись. Не притронулись к свежему сыру. Только делал вид, будто пьют чай.
— Чего вам в жаркой юрте сидеть,— пришла на выруч­ку мать.— Сходите к Саванды или в дом Соскара.
Ни к кому они не пошли. Пошли к реке.
Возле воды — прохлада. Здесь и травы выше, и зелень ярче. Две птахи, желтогрудые, с пестрыми крылышками, сидели на ветке вербы, держа в клювиках перышки и прутики.
– Смотри, Буян, они гнезда вьют.
– Угу, — язык все еще не повиновался Буяну.
– Скоро у них птенчики будут…
Буян только головой мотнул: дескать, конечно, будут. Они остановились возле большого омута под кустистой талиной, склонясь над водой, вглядывались в отражение. Он отбежал в сторону:
– Як тебе рыбу пугну. Будешь ловить?
— Нет, акый,— улыбнулась она.
Они брели вдоль берега, Буян чуть поотстал и не отры­вал глаз от заслонившей весь белый свет девушки.
…Простой халат из зеленой далембы, перехваченный узким красным пояском. Никаких украшений в косе. Но почему все в ней так необычно? Почему никто, никогда не пробуждал в Буяне такого трепета?
Думая каждый о своем, добрели до юрты Хурбе. Отца не было.
Анай-Кара сварила чай. Никогда прежде Буян не пил чая вкуснее. Они долго сидели, вспоминая детство, и было им удивительно хорошо вместе.
Все испортил Чудурукпай. Прискакал разодетый в шелка, будто на праздник собрался. По-хозяйски расселся в юрте, о чем-то болтал, всячески пытался удивить своим красно­речием. Буян не поддерживал разговора. Анай-Кара поднес­ла гостю пиалу с чаем, принялась за шитье. Чудурукпай про­сидел до самого вечера, пока совсем не стемнело. Уехал он так же неожиданно, как и появился.
— Зачем он приезжал? — спросил Буян.
— Не знаю,— беспечно ответила Анай-Кара.— Каж­дый день повадился, будто трубку с огнивом у нас забыл. Дверям покоя не дает.
— А что он говорит?
— Ничего. Посидит, словно в рот воды набрал, и уедет. Сегодня разговорился.
— К тебе присматривается?
— Чего ко мне присматриваться. Я не царевна из сказки об Оскус-ооле,— обиделась девушка.
— Я пошутил, Кара…
Семен Лукич встретил Буяна бранью:
— Лениться стал, разэтакий! Убирайся лучше, чем так работать. Все вы хороши. Что братец твой, что ты сам. Столь­ко дел, а он шляется.
– Больше не буду, Севээн Лукич.
— То-то! Смотри, Буян, в последний раз предупреждаю!
Аалы перекочевали на летние пастбища, и Буяну никак не удавалось вырваться, чтобы еще хоть раз увидеть Анай-Кару. На душе у него было тревожно.
За Саянами, где-то далеко-далеко от Тувы, разразилась гроза — Россия начала большую войну. Забрали в солдаты недавно женившегося Сашу Губанова, призвали и другого батрака — Ивана Жуланова. Буян жалел, что не стало рядом этих русских парней, настоящих друзей, заступников перед хозяином. Жалел, что остался один-одинешенек. Ни с кем работников, кроме Александра и Ивана, он так и не сблизился.
Домогацких отправил его выжигать уголь. Из Чээнек можно было чуть не каждый день бегать домой, заглядывать в аал Хурбе, встречаться с Карой. Только мало от этого было радости: когда бы ни пришел, в юрте Хурбе Чудурукпай торчит… Ни разу не удалось с Карой наедине побыть. И работа на ум не шла. Вспомнит про Чудурукпая, и руки опускаются…
Мангыр чейзен в конце концов узнал, где целыми дням пропадает Чудурукпай, и решил, не затягивая, покончить с этим. Ничего хорошего увлечение девчонкой пришлого арата не сулило ни Чудурукпаю, ни тем более правителю.
Мангыр умел действовать быстро, когда в этом возникала необходимость, и вскоре на его летней стоянке появилась новенькая белая юрта, а в ней поселилась молодая супруга Чудурукпая Ончатпа. Свадьбу сыграли без особой торжественности. Собрались все свои. Выпили араки, отдали должное курдюкам и грудинкам, которые «с детства едят по наследству», и стал Чудурукпай женатым человеком, а Ман­гыр чейзен вздохнул с облегчением: теперь-то он мог наконец через Опая чалана, близкого своего родственника, выйти на новую родню — Ажикая, и развернуться пошире.
И все-таки он просчитался. Мост, который Мангыр с та­ким старанием наводил через реку Элегест, сразу же заша­тался, а там и рухнул.
Чуть ли не на следующий день после свадьбы Чудурукпай опять надолго исчез из дому. Оказалось, что по старому следу в Чээнек поехал.
Ончатпа поскучала несколько дней в новой юрте, села на коня и умчала к родителям. Так и осталось жилье молодых пустым — никто в юрту не войдет, никто из нее не выйдет…
…Закончив жечь уголь, перед возвращением в Усть-Барык Буян отправился повидаться напоследок с Анай-Карой. Вместе они спустились к реке. Берега Чээнека поросли караганником, и только на пригорке возвышались две лист­венницы, стройные, пышные. Одна повыше, другая пониже.
— Смотри, как они держатся рядом,— сказала Анай-Кара.
Буян понял, к чему она клонит, обнял девушку, и Кара неожиданно для себя приникла к его груди.
Стемнело, и на чистое безоблачное небо выкатилась пол­ная румяная луна. Вдруг на нее откуда-то стала наползать тень, и вот уже краешек луны исчез.
— Это ведьма хочет съесть луну? — спросила Анай-Кара.
— Что ты! Если бы ведьмы кормились луной, от нее дав­но бы ничего не осталось.
— Так люди говорят.
— Скоро она опять будет целая. Станет как из чистого серебра и круглая, как пиала. Вот увидишь…
Берегом, совсем близко, проехал всадник. Он громко пел, явно надеясь на то, что его услышат:
Пересохнет Ийи-Тал —
Все равно живой я буду.
Не расстанутся они —
Жить один на свете буду.
 
Пересохнет Адыр-Тал —
Все равно живой я буду.
Не оставит он ее —
Ждать один ее я буду…
 
Буян узнал голос Чудурукпая и нахмурился. Хотел что-то сказать, но в аалах в это время завопили на разные голоса, застучали в бубны и сковороды.
— Ведьму пугают,— сказала Анай-Кара и, на всякий случай, прижалась теснее к Буяну.
— Не бойся, Кара!
— Рядом с тобой мне не страшно.
Луна начала было выползать из тени, но подкравшиеся тучи вовсе скрыли ее. Анай-Кара вздохнула:
— Не увидим, какой она станет красивой…
Потянуло холодным сырым ветром. Анай-Кара зябко поежилась, перебросила косу за спину. Буян привлек девушку к себе, жадно вдохнул запах ее волос.
— Что ты делаешь! Как завтра будешь смотреть мне в глаза?
— Я никогда не расстанусь с тобой. Поженимся. Я увезу тебя.
— Куда увезешь?
— Куда хочешь. Только бы Чудурукпая близко не было*
— А при чем тут Чудурукпай? — обиделась Анай-Кара. – Я не виновата, что он ездит и ездит. Неужели ты думаешь, что он мне нужен?
— Не буду больше, Кара… Осенью увезу тебя в Усть-Барык. Не хочу больше ждать. Нам с тобой хорошо будет.
Почти до рассвета просидели они под лиственницами. Расставались в уверенности, что скоро, совсем скоро будут вместе. Надолго, навсегда.
Буян покатил в Усть-Барык с песней:
Если серый конь упитан,—
Вмиг примчит он в Ийи-Тал.
Если любим мы друг друга,—
Что же может мать сказать?
 
Если конь гнедой упитан,—
Вмиг примчит он в Адыр-Тал.
Если оба любим крепко,—
Не откажет нам отец…
 
А Чудурукпай все продолжал наведываться в Чээнек. Только редко теперь удавалось ему увидеть девушку. Едва он покажется, Анай-Кара уйдет в юрту Кежикмы и не выходит. Мать Буяна поняла уже, что к чему.
Откочевав с чайлага, Мангыр чейзен не стал больше ставить белую юрту. Он ездил к Опаю чалану, уговарива Ончатпу вернуться — та наотрез отказалась. Сказала, если Чудурукпай так ведет себя, пусть один живет, у нее-то есть своя гордость. Мангыр чейзен от злости места не находил. И когда Чудурукпай вернулся в аал, пробродяжничав где-то неделю, отец набросился на него:
— Женили тебя, а ты жить как положено не желаешь. Где еще найдешь невесту богаче Ончатпы?
— Мне ее богатство ни к чему. Я другую найду. Красивее и моложе.
— Уж не дочь ли Хурбежика?
— Хотя бы и ее.
— Значит, нажитым мною скотом, накопленным мною добром собираешься с голодранцами делиться?
— Мне твой скот и твое добро не нужны.
– Ходи тогда на голове, кулугур[2] проклятый!
– Если Анай-Кара согласится, мы и в берестяном чуме
проживем.
— Не говори так, сынок,— стала уговаривать мать.— Эта девушка за Буяна собирается. Оставь ее.
— Не отступлюсь! Женюсь только на Анай-Каре.
— Одумайся!— закричал чейзен.
— Я все решил.
— Тогда, тогда…— Мангыр указал жене на дверь.— Уйди отсюда. Мы без тебя поговорим. Как мужчины.
Мать быстро вышла из юрты, но остановилась за дверью, чтобы слышать их разговор.
— Что тогда?— насмешливо спросил Чудурукпай.
— Тогда… тогда я эту твою Хенче-Кару[3] или как там ее? Я ее опозорю!
— Не посмеешь!— вскипел Чудурукпай.— Ты же мой отец! — и вдруг заплакал. Он знал, что чейзен способен на все.
На Мангыра чейзена это не подействовало.
— Опозорю!.. Обесчещу!..— в ярости кричал он.
Чтоб не слышать этих постыдных слов, мать Чудурукпая зажала уши.