Ревсомольцы

Красный уголок сумона размещался в просторном доме из красного дерева, ранее принадлежавшем Ондару-правителю. Там проводились собрания, занятия по текущей политике, молодежные игры. Самым большим во всей округе домом был красный уголок, но когда в нем собирается вся молодежь сумона, то и там некуда кулак протиснуть. К тому же летом там невозможно жарко. Поэтому собрание ревсомольцев проходило неподалёку на зеленом лугу. Начавшееся под вечер собрание подходило к концу.
— Че, товарищи, если предложение принимается, то необходимо проголосовать, поднять руки, — сказал председатель Даржай и поднял руку.
Там и здесь вскинулись руки. Но тут встал с места исполнитель горлового пения Серен — первый активист всяких собраний и игрищ. Он спросил:
— Тут такая вот загвоздка… Это хорошее дело — открыть школу, за это я руками и ногами голосую. Но если наш красный уголок отдадим под школу, то где будет собираться молодежь, где проводить собрания? Особенно в зимнее время. Летом можно собираться в лесу, на лугу, конечно, если потом не разбегутся на ойтулааш — вечерние игрища…
Серен еще не закончил, а люди уже громко смеялись.
— Уж этот вопрос как-нибудь решим. Ничего, можно и в школе собираться. Скоро построим школу на Ак-Аксы. Как же будут без школы наши дети, когда везде они уже строятся? Пусть сами не будем учиться, но
позаботиться о детях мы должны, — сказал Даржай.
Тут раздался голос деда Калчан-оола:
— А мне можно спросить, сынок?
Сумонный плотник дед Калчан-оол подъехал на коне к самому началу схода. Один из парней тогда сказал “Это собрание членов ревсомола, дедушка, посторонним сюда нельзя”. Дед было направился к коню, но Даржай его окликнул. “Ничего, он не станет мешать, если интересно, пусть слушает, к тому же он плотник и столяр, искусные руки у него”, — пояснил он. Дед Калчан-оол внимательно выслушал все, что говорилось на собрании от начала до конца. Он не обратил внимания на то, что некоторые над ним подсмеивались.
— А что если я вступлю в ваш союз, сынок? — спросил он, глядя прямо в глаза Даржаю.
Вопрос деда всех страшно рассмешил. У Даржая дрогнули уголки рта. Но смеяться он не стал.
— Успокойтесь, товарищи, прекратите. Нужно дедушка разъяснить, а не поднимать на смех, — строго сказал Даржай, и стало тихо.
— Ваше время для вступления в члены ревсомола прошли, дедушка. Если вы повысите свои политические знания и научитесь грамоте, можете вступить в члены партии, — пояснил он.
— Поок, вот это как, детки мои, а я и не знал. Помолодел, видно, на вашем собрании. Хоть я не ревсомолец, но обязательна буду строить школу. Внуков у меня много, пусть они учатся, — сказал дед.
На этот раз никто и не подумал смеяться.
Собрание закончилось поздно. Молодые люди разъезжались кто на коне, кто на воле. Песни их раздавались по дорогам Ака, Кезек-Терека и Дорт-Терека.
 
Посмотри, друг, со стороны,
как прекрасна долина Хемчика.
И еще на ней мы построим
новую школу для детей.
Эти слова, сочиненные кем-то из ребят, молодежь распевала на мелодию знакомой песни и во время перерывов, и после собрания. Слова эти, видно, пришлись всем по душе. Любила молодежь песни. Сами сочиняли их, сами пели. Голоса постепенно удалялись, становились едва слышны. Даржаю казалось, что их впитывала в себя вся хемчикская долина. Как бы сожалея, что песня вдруг исчезнет, Даржай быстро пропел:
… И еще на ней мы построим
новую школу для детей!
 
…Кто и чем будет заниматься во время переоборудования улаан-булуна, заранее договорились, поэтому собравшиеся с раннего утра без лишних слов приступили к работе. Утренняя тишь Кызаа-Шыгы была нарушена звоном пил и стуком топоров. Словно удивляясь тому, что собралось столько людей, над их головами с крикс пролетели утки и турпаны Кызаа-Шыгы.
Хоть и был в годах дед Калчан-оол, но молодцеват, не уступал молодежи, поэтому взялся за дело раньше всех.
— Долина Хемчика испокон веков славилась мастеровыми людьми. Со столами и стульями вмиг управимся, — сказал Дарган-оол и принялся за дело со столярами.
Первым делом соорудили столярный длинный стол, на котором можно стругать доски. Одна группа юношей и девушек во главе с Даржаем затаскивала на крышу землю. Среди них Чылбак заметил Анай-Хаак. Девушка насыпала землю в ведро, которое опускал сверху на веревке Чылбак. Всегда улыбавшаяся при виде Чылбака, темноволосая девчушка стала коротко стриженой стройной девушкой. Прошлым летом она выглядела младше, хотя была ровесницей Чылбака, а сегодня выглядела старше: худенькие плечи под простенькой рубашкой округлились, груди стали выше, движения увереннее. На лице усердно работавшей Анай-Хаак выступил пот, она его пыталась вытереть замаравшимся в глине рукавом рубашки, и совсем измазалась. Чылбак пошутил:
– Ах, как красиво лицо Анай-Хаак!
Девушки глянули на подругу и покатились со смеху. А та продолжала вытирать лицо, затем принялась кидать комочками земли в Чылбака, поскольку, как ей показалось, во всем был виноват именно он. Чылбак спрятался за спину Даржая.
— Ой, ой, вы что тут войну устроили! Пули поражают и меня, безвинного, — взмолился Даржай.
Работали стар и млад. Лентяйничал лишь Мергелдей, хоть и пришел позже всех. Парень слонялся по стройке, подходил то к одной девушке, то к другой, мешал, напевал частушки. Услышав шутку Даржая, тут же вступил:
— Правильно сердится Анай-Хаак. На кого сердиться, как не на Чылбака, который заставляет девушку трудиться до седьмого пота! Я на месте Чылбака не заставлял бы ее ковыряться в земле, а усадил рядом ненаглядную и любовался.
Чылбака бросило в жар, он не ответил на бестактную шутку. А Анай-Хаак взмахнула лопатой и строго сказала:
— А ты чего под ногами путаешься, хоть бы воды натаскал женщинам, известь развести.
— На самом деле, Мергелдей, ты парень сильный. Вместо того, чтобы заигрывать с девушками, занялся бы чем полезным. Или иди сюда, будешь ведра с землей вытаскивать, — позвал Даржай.
— Нет, дарга, на высоте у меня голова кружится. Пусть работают ревсомольцы, — нехотя ответил тот.
— Это дело не только ревсомольцев, а всего сумона. Нечего сторониться: видишь завалинки надо поднять. Займись, — строго сказал Даржай.
Мергелдей помолчал, затем вразвалку направился к привязанной лошади. Однако не дойдя, повернул обратно.
— Че, кто тут устал? Пусть отдаст мне лопату и отдохнет, — сказал он вызывающе, подбоченившись.
Девушки молча продолжали работать. Сырбык незаметно подмигнула подружкам:
— На! Смотри, не сломай мне лопату, силач.
Мергелдей несколько раз подцепил лопатой землю и остановился. Вытащил трубку, кисет, начал неторопливо курить.
 
* * *
Через несколько дней ударного труда школа была готова.
— Все, башкы, хоть сегодня собирай учеников и начинай заниматься. Не обязательно ждать начала сентября, — пошутил председатель сумона Самдан.
— До начала учебного года работы еще хватит, — засмеялся Намчал-башкы.
— Нужно составить список детей, — вступил в разговор Дарган-оол. – Кто живет далеко, должны здесь и жить, и учиться. Надо подумать о том, что они будут есть, во что одеваться. Кроме того, есть и такие родители, которые не желают отдавать детей в школу, с ними надо говорить, убеждать.
О том, что такие родители на самом деле есть, активисты убедились, когда составляли списки, разъезжая по аалам. Даржай и Чылбак побывали во всех юртах от Калбак-Харагана до Ак-Аскы.
Под вечер они прибыли в аал Хаяжыков. Из трубы большой белой зажиточной юрты валил дым, который был заметен издалека. Парни рысью подъехали к коновязи. Оставив лошадей на привязи, вошли в юрту. Хозяева только что начали потчевать сидящего на почетном месте юрты мужчину, и подносили ему первую чарку араки — молочной водки.
Девчушка лет двенадцати с трудом сняла чашу с горячей водой с шууруна — перегонного аппарата, обо что-то споткнулась, чуть не обварив босые ноги. Чылбак подхватил чашу и сам вынес ее на улицу. Жен Хаяжыка, полная, горделивой осанки женщина, вместо того, чтобы пожалеть ребенка, недовольно проворчала: “Руки-ноги не так приделаны, что ли!” Слезы наполнили глаза девчушки, и она хотела было снять с кипящего котла шуурун. Тут вскочил Даржай, и всю остальную работу сделал сам.
— Вот это женихи! Ну, жена, это настоящий смотр женихов, как в поговорке, — довольно пошутил Хаяжык. — Откуда едете, орлы?
Даржай рассказал. Хозяин юрты посмотрел на жену и замолчал. А та быстро-быстро докурила трубку и разворчалась:
— Нет, нет, я больная, тяжелая болезнь у меня. Не могу отправить девочку в школу. Некому будет присмотреть за скотом. Она скоро взрослой девушкой станет, не про учебу, а о замужестве надо думать. Уже есть молодые люди, которые о ней думают.
Хаяжык пожал плечами:
— Конечно, братишки мои, отдал бы дочку в школу, если бы кто-то в юрте еще остался. Но подумайте, Хенчеймаа у нас единственная надежда и опора. Не отдадим ее в школу.
Как Даржай ни убеждал мужа и жену, они были непреклонны. Встрял и подвыпивший гость:
— Как быть с детьми, должны знать родители, поскольку они их произвели на свет. А вам кто дал право распоряжаться
Даржай стал жарко спорить, Чылбак вступился за ребёнка:
— Есть закон о том, что дети, достигшие школьного возраста, обязаны посещать школу. Никто не имеет права нарушать закон правительства! Ответите!
— У тебя, сынок, на губах молоко еще не обсохло, а ты уже законом пугаешь. Сам учись, а дочку не трогай, — накинулась хозяйка на Чылбака. Еще немного, и она просто выставила бы их за порог. Даржай и Чылбак вышли.
В соседней юрте сидела одна женщина.
— Если бы у меня был ребенок такого возраста, конечно, отправила бы в школу. Что может быть выше знаний! Дети мои все выросли, имеют свои семьи. Младший из них и то старше вас. Этот Хаяжык мне родственником приходится. Хенчеймаа — его дочь от первой жены. Уж какая она работящая девочка! Никогда без дела не сидит. Всю работу в этой семье она делает, иной раз у меня душа болит. Постарайтесь ее, бедную, оформить в школу, дети мои, — попросила она.
 
Первый день сентября подошел незаметно. Осенние работы близились к концу. День выдался теплый и ясный. Над дверью улаан-булуна на широкой доске написано: “Школа начальной ступени Сут-Хольского сумона”. Здание огородили, территорию чисто убрали. В доме было два класса, две спальные комнаты. Они были соответствующим образом оформлены. В одной классной комнате висела большая карта страны, в другой — портрет Ленина и лозунг: “Учиться, учиться и учиться”. В большом коричневом шкафу хранились книги, тетради, чернила, большой пестрый глобус и многое другое, привезенное из хошунного центра.
Возле школы стояли две юрты. В одной жил учитель Намчал, в другой размещалась кухня.
Ревсомольцы постарались, чтобы открытие школы стало большим праздником. Молодежь заранее готовилась к невиданному доселе событию. Чылбак из своего аала привез дошпулуур и бызаанчы. Была мандолина у башкы Намчала. Раз есть музыкальные инструменты, то среди стольких людей нашлись и певцы, и исполнители горлового пения. Готовясь к концерту, юноши и девушки глаз не сомкнули ночью. Даржай радовался, что есть среди молодежи одаренные люди, не хуже настоящих артистов. Несколько человек готовили пьесу, сочиненную Даржаем и Чылбаком. Анай-Хаак и Сырбык выучили песню “Зимние стоянки”.
Только к рассвету успокоились, и, подложив под головы что придется, улеглись спать. Долго не мог заснуть лишь башкы Намчал. И проснулся он очень рано, ходил по территории школы, раздумывая о чем-то. Утренний прохладный ветерок дышал осенью. Учитель вернлся в школу. Никто и не думал просыпаться в эдакую рань. Парни устроились на столах, на полу. Девушки спали в отдельной комнате, группой. Намчал, оглядев молодёжь, улыбнувшись, выбежал на улицу, в своей юрте взял белую морскую раковину, использующуюся в то время вместо горна, и, подойдя к двери школы, затрубил в неё. Заспанные ревсомольцы, толкая друг друга, выскочили на улицу.
— Построиться для проведения утренней зарядки! — скомандовал башкы.
* * *
Подъезжали родители с детьми, с провизией на тороках седел. Казалось, им конца не будет. Собрался почти весь народ сумона. Все празднично одеты, словно на Наадым. Вокруг забора школы — кони, кони, кони.
Дед Калчан-оол, первым занявший место на длинной скамейке, втолковывал собравшимся:
— Видите, как нарядный народ ликует. Конечно, люди ведь детей своих привели в мир знаний.
Люди слушали старика с большим интересом. Чылбак узнал Хаяжыка. Видимо, душа не стерпела — пришел посмотреть на открытие новой школы. Но приехал один, без дочери. Привязав коня к забору, подошел к собравшимся.
Намчалу и председатель сумона Самдан регистрировали детей. Чылбак подвел к учителю своего младшего брата Шагдыр-оола, который приехал вместе с родителями.
— Это мой братишка, башкы. Он хорошо пишет, решает задачи, — с гордостью доложил он.
— Очень хорошо, Шагдыр, будешь моим помощником, — сказал учитель и похлопал нового ученика по плечу. Стеснительный мальчик покраснел.
На лужайке возле школы ревсомольцы готовили место для концерта: вкопали в землю два столба и повесили на них занавес. После долгого собрания все поели, отдохнули, и началось молодежное представление. Перед занавесом появился Даржай.
— Товарищи, начинаем концерт артистов нашего сумона!
Занавес открылся. Перед выстроившимися певцами сели на табуретках башкы Намчал с мандолиной и Чылбак с дошпулууром.
— О, как настоящие артисты, которые недавно выступали на лугу Калбак-Харагана, — сказал кто-то из зрителей и зааплодировал, остальные подхватили его.
Артисты выступили слаженно. Менялся номер за номером, лились песни, сыгыт, каргыраа, хоомей. Каждый номер жители сумона встречали аплодисментами, говорили, что, оказывается, среди них есть тоже настоящие артисты. Занавес закрылся. Снова перед всеми появился Даржай.
— Теперь покажем сатирическую пьесу, — объявил он. В короткой пьеске ядовито критиковались родители, которые не отпускали детей в школу, было в ней много смешных моментов, даже песня:
 
Почто же сидит в своей юрте дочь Хаяжыка,
когда сверстницы ее отправились в школу?
Неужели у Хаяжыка такая темная душа?
Неужели у Хенчеймы такая горькая судьба?
 
Тут и там послышались слова сочувствия маленькой девочке и осуждения неразумных родителей. Хаяжык украдкой утер глаза, поспешно сел на коня и уехал. Ему глядели вслед и качали головами. Концерт закончился. Люди разъезжались по домам.
Учитель играл в мяч с детьми, которые жили в дальних аалах, и остались в школе. Под вечер подъехал всадник. То был Хаяжык, который привез Хенчейму.
— Привез, башкы, вашу ученицу, за которую вы горой встали. А то покоя моим ушам не будет, страшна людская молва, — сказал Хаяжык и подвел дочку к учителю.
— Правильно сделали, товарищ Хаяжык, детям положено учиться, — сказал башкы и отвел девочку к играющим детям.
 
2.
Хоть и стал улаан-булун школой, но остался и центром ревсомола. Помня слова башкы Намчала о том, что когда идет собрание ревсомольцев, нельзя шуметь, учащиеся мимо того класса проходили на цыпочках. Маленькая щель магнитом притягивала мальчишек и девчонок, хотелось узнать, о чем идет речь, поэтому они то и дело старались подглядеть, хоть ничего не было видно и слышно.
Хенчеймаа чуточку приоткрыла дверь и увидела Чылбака, который стоял перед собранием. Она вспомнила, как мать сердилась на Даржая и Чылбака, дескать, силком тащат ребенка в школу. Возможно, мать пожаловалась, и теперь вот Чылбака ругают. Девочке хотелось зайти и сказать, что он ни в чем не виноват, что учиться в школе она хотела сама, но она не умела и не знала, как это сделать. Затем вспомнила, что забыла учебник в классе. Хотела было войти, но не осмелилась. Подошла к башкы, который в соседней комнате проверял тетради.
— Башкы, я забыла свою науку в классе, где идет собрание Можно, я схожу за ней? — спросила она.
— Что-что ты оставила? — переспросил башкы.
— Науку свою, ну книжку с зеленой корочкой…
Башкы заулыбался. А дети, стоящие рядом, подняли ее на смех
— Она, наверное, хотела сказать букварь, башкы, — поясню Шагдыр-оол.
— Во время перерыва заберешь, — сказал учитель, улыбаясь, Хенчеймаа все не могла уйти, постояла возле учителя, затем решительно спросила:
— Башкы, а почему Чылбака перед людьми выставили?
— Его испытывают, чтобы принять в члены ревсомола.
— Так он до сих пор не был ревсомольцем? — удивилась одна из девочек.
— Лет ему было маловато, а то его давно бы уж приняли, — заступился за старшего брата Шагдыр-оол.
 
* * *
В юрте дедушки Эдер-Хорека часто собиралась молодежь. «Смолоду Эдер-Хорек привечает людей в своей юрте. Так повелось, тропа к ней устоялась», — говорили старики. Если в каком-то аале отсутствует вечером кто-то из девушек и парней, родители знают, что они только у Эдер-Хорека. Дарган-оол юрту тестя и тещи прозвал “красной юртой”. А Шагдыр-оол старался по-своему разукрасить жилище деда. Попросив у матери красный лоскут, прикрепив его на палку, вывесил над юртой дедушки. «Раз это “красная юрта”, то на ней должен висеть красный флаг», — шутил Шагдыр-оол. Повесил на решетки стены старые подшивки папиных газет и плакаты.
Деда Эдер-Хорека, неутомимого рассказчика интересных историй, и его жену — старую добросердечную Шевер-Кадай — любили не только внуки и внучки, но и все дети окрест. Старики первыми узнавали о радостях или печалях молодых людей, радовались или переживали вместе с ними, старались утешить и дать мудрый совет. Если кто-то где-то услышал новую песню, то пел ее друзьям в юрте почтенных стариков.
И сегодня молодежь собралась у них. Эдер-Хорек по разговорам ребят понял, что их мысли приобрели какое-то другое, новое направление. Послышались новые слова: производство, промышленность, рабочий класс, золотые прииски. Настроение было такое, что вот-вот отправятся они куда-то в неведомые дали. Эдер-Хорек до того молчал, покуда не узнал, что к чему. Затем знакомым басом заговорил:
— Люди, которые держат повод страны, правильно решили, детки мои. Понятно, что стране позарез нужно золото. Эх, если б можно было вернуть мою молодость, то возглавил бы я вас и поехал на те золотые прииски…’
Бабка Шевер-Кадай не имела обыкновения уступать деду в разговоре, поэтому тут же вступила в него, хотя сути дела не уловила до конца:
— Посмотрите-ка на него, молодым захотел стать. Прекрасный тут золотодобытчик нашелся. Я и в молодости в это золото не наряжалась, цены его не знаю. Раньше богатые баи, посмотришь на их посуду, сундуки, так они все в золоте, блестит так, что глаза отводишь…
— И я, ребята, был как вы сейчас, молодой, — прервал дед бабку. — Да, да, помнишь, бабка, как я от тебя глаз не отвод Ты была моим богатством. Знаете, ребята, какая он была в молодости! Не один парень вздыхал по ней. Только я смог завоевать ее сердце…
Молодые люди засмеялись, а бабка Шевер-Кадай махнула обеими руками в сторону деда.
— Ну вот, пошел и поехал. Постыдился бы хоть, старый! Как будто из ума выжил, болтает всякую чушь, — бабка проворно поднялась и вышла.
— Ну и дедушка, бабку нашу смутил, — сказал Комбуй-оол.
— Что правда, то правда, ребята. Бабка в молодости была такая красивая, и красота-то ее особая была. А мастерица какая! Недаром ее на старости лет зовут Шевер-Кадай, бабка-мастерица.
— Правда, бабушка наша особый человек. И характером, и внешностью. Интересно, почему ее волосы совсем светлые и волнистые, цвета овсяной соломы и глаза голубые, — с удивление впервые спросил Чылбак у деда.
— В том-то ее особенность, особое отличие, сынок. Мать вашей бабушки считала себя потомком древних уйгур, живших наших местах. Поэтому она считала себя уйгуркой. Любила говорить, что уйгуры произошли от молнии, и поэтому никогда её не боялась. Во время сильной грозы любила ходить под дождем с открытой головой. А отец ее, говорили люди, — из русских. Бежал из тюрьмы белого царя из-за хребтов Самыны с другом своим, остановился на Ишкине. Полюбил твою прабабушку. А местные парни сильно ревновали и угрожали выдать их властям. И Мыкылаю, так звали того парня, пришлось снова бежать из Ишкина. Он, бедняжка, даже не знал, что его возлюбленная беременна от него. Это я слышал еще в молодости от стариков Ишкина.
— Вот это история! У нашей бабушки русское происхождение, — воскликнул Чылбак.
— Вот почему, Чылбак, у тебя светлые волосы и глаза. Я теперь понял, — с восхищением говорил Доржу.
— Оказывается, я на бабушку похож, — смеялся Чылбак.
— Только бабушка твоя аккуратная, маленькая, а ты вымахал, дылда, — в шутку произнесла Сырбык.
После рассказа дедушки Эдер-Хорека, молодежь снова вернулась к разговору о золоте. Тут зашла бабка и вступила в разговор.
— Золото, золото. Кому нужно оно теперь. Баев таких, которые наряжались с головы до ног золотом, теперь нету. Простые люди в золото не наряжаются. Теперь каждая юрта имеет свой достаток. Скот во дворе есть. Что еще нужно людям?
— Вот видите, верно говорили, что мысли женщины далее своего очага не идут, — загремел басом дед и засмеялся.
Серот, Комбуй-оол и другие парни посмотрели на сидящих в юрте девушек и тоже рассмеялись.
— Это к современным девушкам, у которых есть знания, не относится. Смотрите, ребята, не укоряйте их, — поправился дед и продолжил: — Так быстро обновляется жизнь народа, пряма на глазах все меняется. Не то что юрты аалов, но и постройки во дворах заимели приглядный вид. В долине Хемчика теперь нет юрты, которую можно назвать бедной. Вот только недавно улан-булун был единственным местом, где дети учились. А теперь появились школы в каждом сумоне. Магазины, больницы, клубы появились… всего не перечислить, что еще будет. Вот что значит рост путами не свяжешь, время силой не остановишь. Испокон веков наши предки только скотоводством занимались, а теперь стали хлеб сеять, развивать промышленность, даже подобрались к подземным кладовым. Какой станет Тува через пару десятков лет, просто вообразить трудно. В интересное и тревожное время живем, ребята.
— Это ты вечно тревожишься. Как возьмет в руки газету – а ведь и читать-то путем не умеет — моим ушам покоя не дает! Говорит, что где-то на западе война стряслась, давай, мол, скорее то-то делай. Можно подумать, что та война идет тут вот рядом, за Кызыл-Тайгой. Готов взять в руки лук и стрелы, идти на эту самую войну, — прервала старика бабушка.
— Ты почему говоришь про лук и стрелы? Если придется воевать, то и кремневка у меня найдется. Недавно ведь, кажется, я воевал с мятежниками. Запамятовала?
— Ну да, воевал, не уверена, что ты тогда сделал хоть один выстрел из своей кремневки, — не сдавалась бабка Шевер-Кадай.
Все смеялись.
— Я ведь слышал эту историю. Забавная у них была тогда война, — вспомнил Чылбак.
— Папа лежал с товарищами в засаде. Вдруг со стороны леса, против горки, на которой лежал отец, кто-то кричит: “Дарган-оол, ты чего сюда приплелся? Тоже мне воин. Немедленно уезжай домой! У тебя же жена вот-вот родит, нечего здесь тебе делать, язви тебя!”. Папа узнал голос Адар-оола, своего родственника, искусного охотника. Ему стало смешно. Он ответил: “Ты сам езжай домой, твои старики замерзают, у них дрова кончились, я им поколол несколько чурок. Езжай домой!” “Нет, сам уезжай, а то ухо тебе продырявлю!” А отец поднялся из-за камня и кричит ему: “Сам уезжай, нечего тебе здесь делать!” И вдруг пуля просвистела мимо правого уха. Тут папа тоже ответил ему — в сторону леса, по верхушкам деревьев пальнул из ружья. Вот так они воевали. Я так и не понял до сих пор, за что они воевали, что за мятеж был.
Хохот гремел уже давно, все надрывали животы. Дедушка Эдер-Хорек с бабкой тоже смеялись от души. Успокоившись, дедушка начал говорить:
— Да, так и было. Дарган-оол мне говорил, что с той стороны головы, по какой пуля пролетела, целый день холодило. Значит, обдало там свистом летящей пули. Действительно, непонятно было, за что люди воевали друг с другом, что не поделили. Главное, разделились на беляков и на красняков, а когда их увидишь, все одинаковые люди. Ведь воевали даже брат против брата. Ну, какая ни была война, она — дело скверное. Вот сейчас вы говорили про войну на западе. Она может повернуться и в нашу сторону. Войны одинаковые, хоть большая, хоть маленькая. У войны черная душа, так и знайте. Могут угрожать и тем, кто сейчас мирно поживает. Надо внимательными быть, ребята.
— Ты, бедненький, не сможешь даже мышей, что бегают под сундуками, напугать. О какой-то войне еще заговариваешь, — не отставала бабка от деда. Опять разразился смех.
Однако слова старика тревожили и без того взбудораженные души. Разговор разгорался. Долго обсуждали статью “Молодежь, на золотые прииски!”, напечатанную в “Ревсомольской правде”. Вспомнив слова деда о том, что он поехал бы на прииски, Комбуй-оол с сожалением сказал:
— Эх, если бы не в армию, обязательно бы поехал на золотые прииски!
— Так тебя уже в армию призывают? — удивлённо спросила Сырбык.
Комбуй-оол поймал себя на том, что сгоряча выболтал тайну, которую сговорились с друзьями пока не разглашать. Он прикусил язык, но было поздно. За него ответил Эдер-Хорек:
— Для мужчины нет ничего полезнее, чем служба в армии. Надо ехать, ребята.
— Разъедутся теперь, кто в армию, кто на прииски, и в сумоне совсем не останется парней? Молодых, между прочим, зовут и животноводство, и земледелие поднимать, — не отставала Сырбык.
— Поок, ну как может опустеть целый сумон, доченька моя. Ничего, хозяйство не запустим. От того, что на правое дело люди ушли, народу не убудет, от того что лодка переплыла, река не обмелеет, — успокаивал девушку дед, поняв, что небезразлична ей судьба Комбуй-оола.
Но эти слова не успокоили Сырбык. Молодежь разходилась, споря. Чылбак надел на голову лисью шапку, которую недавно сшила мать, и вышел в короткой шубе во двор. Он снял с юрты лыжи и стал крепить их к ногам. Мама подошла к нему:
— Куда ты, сынок? Разве можно в такой мокрый снег? — спросила она.
— Сбегаю, телок посмотрю, мама. Теперь полынья на Хемчике стала опасной, — соврал он, покраснев. Быстро оттолкнулся и устремился по тропе, которой ходили за водой.
Мокрый снег падал хлопьями, было тепло. Чылбаку стало даже жарко. Вскоре он оказался на берегу Хемчика. Напившись, телки выходили на берег и тихо брели домой. Чылбак спустился по крутому берегу и направился в сторону леса. Сквозь падавшие снежинки гроздья облепихи напоминали пламя разгоравшегося костра. Все вокруг обновилось. “Зима по-своему красива”, — подумал он, чувствуя одновременно и веселье, и тревогу. Он подошел к кусту облепихи и воткнул палки в снег. Засунув за пазуху теплые рукавицы, стал лакомиться мерзлыми ягодами, поглядывая по сторонам.
Анай-Хаак не было. Почему ее нет? Может, вообще не придет. Так может сорваться первое свидание. Текли минуты. Чылбак тревожился, поглядывая в сторону аала. Но Анай-Хаак неслышно вышла со стороны реки. В кожаном мешке-барба на деревянных санках она везла лед. Сердце Чылбака затрепыхалось. Он стеснялся обнять ее — ведь это их первая встреча наедине.
— Вместо того, чтобы помочь мне наломать льда, ты тут облепиху ешь, — укорила она Чылбака.
— Так ты за льдом ходила? Почему не сказала?
— Мне нужна была причина, чтобы прийти сюда. А то как я одна-одинешенька пойду на Хемчик безо всякого дела? Да странное время ты выбрал. Ни разу не слышала, чтобы в зимнюю пору назначали свидания.
– Мой пегий конь пасется на полянах Алдыы-Ишкина. Мой любимый назначает свидание в первый день шестого месяца. Помнишь эту песню?
– А о чем ты думал все лето?
Чылбак и не знал, что ответить языкастой Анай-Хаак. Только и знал, что молча улыбался, с нежностью любовался гибким станом любимой.
— Некогда, видно, было летом.
— Конечно, конечно. Занятым ревсомольцам не остается времени на свидания с девушками.
— А почему нельзя зимой свидания назначать? Посмотри, как красиво падает снег, — сказал Чылбак и подставил ладони. Мягкий душистый снег тут же таял, и вскоре на руках показалась вода.
— Посмотри, какая чистая снеговая вода, давай тебе умою лицо, — сказал он и коснулся ее щек мокрыми ладонями.
Она отпрыгнула, схватив горсть снега, а он запутался в лыжах и неуклюже упал. Шаловливой девчонке того и нужно было. Она насыпала ему снега за шиворот и юркнула в кусты облепихи. Чылбак снял лыжи и помчался за ней. Они долго возились в снегу, барахтались, играли как дети и не заметили, что время их прошло. Снегопад кончился, небо посветлело. Солнце вот-вот сядет на вершины гор. У Анай-Хаак на кончике носа виднелись бисеринки пота. Она теперь стояла смирная, клала по одной в рот ягодки облепихи. А он все никак не мог сказать о том, о чем хотел поведать давно. Не мог придумать, как начать этот разговор. Потом все же осмелился.
— Я собираюсь уезжать.
– Да, знаю. Слышала, что ты в начале народившейся луны, поутру, собираешься ехать на золотые прииски, чтобы сосватать там золотую царевну-дангыну.
— О-хо, кто же мог сообщить такие подробности?
— Чему же тут удивляться. Или твоя поездка была засекречена?
— Секретов не было, однако я об этом никому не говорил.
— Приходил как-то к нам Мергелдей и сказал об этом.
— Мергелдей?
Чылбак вспомнил. Как-то с одним даргой из хошкома ревсомола они ездили агитировать молодежь ехать на золотые прииски. Встретили и Мергелдея. Когда ему тоже рассказали, он раздумывать не стал. “Честно признаюсь, что за всю жизнь в руках лопаты не держал, так что ехать туда не хочу. Пусть ревсомольцы едут”, — сказал он, указывая на Чылбака. “Да, поеду. Но нужно еще людей”, — сказал тогда Чылбак.
Надежные парни, которые могли бы поехать на прииски, были призваны в армию вместе с Даржаем. Чылбак решил, что в случае чего поедет один. Об этом сказал только отцу.
“Ты ведь в силу еще не вошел, сможешь ли, сынок, справиться? Работа там очень тяжелая”, — проговорил Дарган-оол, жалея сына. Однако отец знал, что Чылбак ни за что не отступится, и противиться его решению не стал. Дарган-оолу ли не знать, насколько нужно сейчас золото стране.
— Как ты думаешь? — спросил Чылбак у Анай-Хаак.
— Что я могу сказать? Решай сам. Тебе, видно, здесь стало скучно.
— Что ты, Анай-Хаак. Я думал, что весной, когда станет тепло, и ты приедешь туда. Там и для девушек работа найдется. Я серьезно предлагаю.
Чылбак заметил, как сразу лицо Анай-Хаак изменилось. Она-то думала совсем о другом: когда начнет Чылбак разговор о будущей жизни и ждала, когда он скажет о том, что его родители приедут к ее родителям… А он как дело-то повернул. Значит, у них совсем разное понимание о жизни. Она взглянула^—на Чылбака и сказала сухо:
— Езжай сам, если тебе так хочется. Но и думать не смей, что я туда приеду… Счастливо! — сказала Анай-Хаак, и потащила за собой санки. Немного отойдя, она оглянулась. Чылбак окликнул ее, но она махнула рукой и пошла дальше. Он не ожидал, что Анай-Хаак так ответит, на душе стало смутно. Или не ехать туда? Нет, нельзя. Раз решил, надо делать. Глубоко вздохнув, он стал натягивать крепления лыж на обувь. Неужели все кончено между ними?
Не верилось, что вот так, одним махом, оборвется, как тонкая нить, их еще не окрепшая связь, их юношеская любовь!
Он долго стоял там, где его оставила Анай-Хаак. Снег опять падал хлопьями. Только мягкие хлопья стали теперь колючими и злыми. И было непонятно: то ли стекали по щекам струйки тающего снега, то ли это были слезы…
Он оттолкнулся лыжными палками. Медленно пошел домой. Всю дорогу думал о Анай-Хаак. Он вспоминал, как они встречались — редко, но это были настоящие праздники. Вспоминал отцовы слова: “Анай-Хаак — это улыбка весны”. У отца поэтическая душа, хоть всю жизнь он имеет дело с огнем и железом. Чылбак всегда гордился этим. “Анай-Хаак — улыбка весны”, — снова повторил он, едва шевеля губами. И широкая улыбка освещала его лицо. Нет, все-таки он крепко любит ее. Не беда, что они немного повздорили. Вот поработает он на приисках, получит отпуск и приедет домой за Анай-Хаак. И привезет ей на заработанные деньги красивые подарки… Но на душе все равно было нехорошо.
Дома отец читал газету. Мать посмотрела в лицо сына. Она поняла, что творится в его душе.
— Ты, сынок, лучше остался бы дома. Не уезжал бы так далеко от нас.
— Мама, мне тоже жаль уезжать. Но я ведь уже совер­шеннолетний. И должен протоптать свою дорогу сам! Разве ты против, мама?
Он пожалел маму. Подошел к ней и положил голову на грудь. Минчей ничего не ответила сыну, только все сильнее прижимала его голову к себе и ласково гладила его мягкие вихрастые волосы, от которых пахло родным, тревожным. А по щекам Минчей сами собой текли слезы. Отец посмотрел на них, хотел что-то сказать, но смолчал.